В пятницу, 4 июля 1862 года преподобный Чарлз Лютвидж Доджсон, профессор математики и руководитель семинара в оксфордском «Крайст-Чёрч», писал вечером в своем дневнике: «Аткинсон привел ко мне своих друзей, миссис и мисс Питере; я их фотографировал, а потом они смотрели мой альбом и остались завтракать. Затем они пошли в Музей, а мы с Даквортом, взяв с собой трех девочек Лидделл, отправились на прогулку вверх по реке в Годстоу; мы пили чай на берегу и вернулись в Крайст-Чёрч только четверть девятого; зашли ко мне, чтобы показать девочкам мое собрание фотографий и доставили их домой около девяти часов».

«Три девочки Лидделл» — это дочери ректора Крайст-Чёрч-колледжа, одного из авторов знаменитого Греческого лексикона Лидделла и Скотта. Их звали Лорина Шарлотта, Алиса и Эдит; последнюю домашние прозвали Матильдой. Алисе в то время было десять лет.

Это была не первая их прогулка. Уже несколько лет они проводили вместе немало времени. Зимой девочки приходили к Доджсону и усаживались вокруг него на диване, а он рассказывал им сказки, сопровождая свой рассказ беглыми иллюстрациями карандашом или пером. Каждое лето он отправлялся с ними в лодке по реке, взяв с собой большую корзину с пирожными и чайник. Для этих прогулок Доджсон менял свой строгий костюм на белые фланелевые брюки, а вместо черного цилиндра надевал белую соломенную шляпу с жесткими полями. Он всегда держался прямо, «как будто аршин проглотил».

Казалось бы, прогулка в Годстоу не отличалась от всех других. Никто бы сегодня и не вспомнил о ней, если бы не произошло то, что можно считать чистой случайностью. Доджсон всегда рассказывал девочкам сказки, которые они слушали с восторгом. На этот раз он, вероятно, был в ударе; его приятель мистер Дакворт вспоминает о том впечатлении, которое произвел на него рассказ; «Я греб, сидя на корме, а он — на носу… так что сказка сочинялась и рассказывалась буквально через мое плечо Алисе Лидделл, которая была «рулевым» нашей гички. Я припоминаю, как я обернулся к нему и спросил: «Доджсон, вы все это сами сочинили?» А он ответил «Да, я сочиняю на ходу».

Как бы там ни было, но на этот раз Алиса сделала то, чего никогда не делала прежде,— она попросила Доджсона записать сказку. Поначалу он говорил, что подумает, но она не отставала, пока в конце концов он не пообещал исполнить ее просьбу. 13 ноября он записал в своем дневнике: «Начал писать сказку для Алисы — надеюсь кончить ее к Рождеству».

На самом же деле текст был готов 10 февраля 1863 года, а иллюстрации Тенниела закончены лишь в сентябре 1864 года, так что «Алиса в Стране чудес» была издана Макмилланом только в 1865 году (между прочим, в том же, 1865 году состоялась премьера другого шедевра — оперы Вагнера «Тристан и Изольда»).

Эти события памятны потому, что в них выступает образ человека, по моему мнению, чрезвычайно редкого типа — человека большого таланта, который щедро делится им с другими. Во всем прочем Доджсона нельзя было назвать самоотверженным или лишенным тщеславия.

Встречаясь по вечерам со своими коллегами, он не очень-то ладил с ними и постоянно выражал недовольство по поводу каких-то мелких упущений или неудобств. По любому вопросу, имевшему отношение к его колледжу или университету, он высказывался в духе весьма консервативном, а язвительность его полемических памфлетов, таких, как «Новая колокольня Крайст-Чёрч» или «Двенадцать месяцев в роли куратора» вряд ли могли снискать ему расположение его противников.

Он гордился своими успехами в фотографии и имел на то все основания, ибо был одним из лучших фотографов-портретистов XIX века. Он возлагал большие надежды на свою теорию символической логики, которую, насколько мне известно, гораздо выше оценивают сейчас, чем при жизни Кэрролла. Судя по его дневникам, он был доволен также своими небольшими изобретениями — а он постоянно что-нибудь изобретал: то Memoria technica (приемы запоминания) для логарифмов всех простых чисел до 100; то игру в арифметический крокет или правило, позволяющее определить день недели для любого числа данного месяца; заменитель клея; систему пропорционального представительства; способ регулировки движения экипажей у Ковент-Гарденского театра; аппарат для записывания в темноте; усовершенствованное рулевое устройство для трехколесного велосипеда. Он постоянно искал возможности для издания своих юмористических стихов. Между тем он, по-видимому, никогда не думал, что его сказки для детей, единственное, что он делал великолепно и в чем у него не было соперников, могут быть изданы и принесут ему бессмертную славу.

Совершенство обеих книг об Алисе не случайно. В письмах Доджсона к детям попадаются абзацы, написанные так же великолепно. Например: «Здесь такая страшная жара, что я совсем ослаб и едва держу перо в руке; но если бы даже у меня хватило на это сил, все равно у меня нет чернил – они испарились, образовав черное облачко, которое носится по комнате и так измазало стены и потолок, что на них невозможно смотреть; сегодня стало прохладней, и немного чернил в виде черного инея оказалось снова в пузырьке».

Он и дальше всю жизнь рассказывал детям сказки, тут же придумывая их и никогда не записывая; кто знает, быть может, эти сказки были даже лучше тех, которые дошли до нас.

Ни одного человека нельзя целиком свести к тем условиям, в которых он был воспитан и в которых прошла его жизнь; и все же естественно считать, что эти условия оказали на него влияние. Для Доджсона таким условием, возможно, было положение старшего сына — и притом пасторского сына — в большой семье: у него было семь сестер и три брата. В одиннадцать лет он уже развлекал своими выдумками всю семью. Из тачки, бочки и небольшого сундучка он устроил поезд, который возил пассажиров от одной станции пасторского сада до другой; в правилах, выработанных им для этой игры, уже проявилось богатое воображение Льюиса Кэрролла: «В случае крушения пассажиров просят лежать смирно до тех пор, пока их не подберут, поскольку, согласно правилам, для того, чтобы они могли претендовать на помощь врача и санитаров, по ним должно проехать по крайней мере три поезда.

Если у пассажира нет денег, а он тем не менее желает ехать поездом, он должен прийти на ближайшую станцию, заработать на проезд – например, заварить чай для начальника станции (который пьет его в любое время дня и ночи) или натолочь песку для железнодорожной компании (которая не обязана объяснять, на что ей это нужно)».

Спустя два года он стал редактором и основным сотрудником серии семейных журналов, из которых последний, «Семейный зонтик», продолжал выходить, даже когда Доджсон стал преподавателем Оксфорда и впервые опубликовал начальное четверостишие «Бармаглота».

Так, с самого начала своей писательской деятельности он обращался непосредственно к хорошо знакомой ему аудитории, где у него не было литературных соперников. Обычно у писателя, во всяком случае .в наши дни, дела обстоят совершенно иначе. Единственная аудитория, которой он располагает,— это он сам; когда начинает писать, его первыми слушателями скорее всего будут соперники, такие же, как он сам, еще не печатающиеся авторы, а его единственная возможность обрести собственную аудиторию — это издать свои произведения в каких-то небольших или популярных журналах, причем со своими читателями он не бывает знаком лично.

Совершенно ясно, что, обладая творческим воображением, Доджсон выше всего ценил живой и непосредственный отклик своей аудитории и ее безраздельное внимание (отсюда, вероятно, и его страсть к театру). Его книги для взрослых в не меньшей мере, чем его сказки для детей, предназначены для «семейного круга» — Оксфорд был для него тем же домом, только большим. Даже обществу девочек, единственному, в котором он чувствовал себя столь непринужденно, что переставал заикаться, он предпочитал возможность видеть каждую из них в отдельности. Он писал одной из матерей: «Не будете ли вы так любезны сообщить мне, могу ли я приглашать ваших дочерей по отдельности к чаю или к обеду? Мне известны случаи, когда девочкам разрешают ходить в гости только в «наборе» (подобно романам, которые выдают на дом обменные библиотеки). Полагаю, такого рода дружеские отношения поддерживать не стоит. Я не думаю, чтобы тот, кто общался с девочками только в присутствии их матерей или сестер, мог по-настоящему их понять».

О происхождении многих персонажей и событий, описанных в сказках об Алисе, высказывалось множество догадок, как правдоподобных, так и неправдоподобных, однако не приходится сомневаться, что многие намеки, которые были ясны девочкам Лидделл, сейчас расшифровать невозможно. Когда Доджсон рассказывал сказку, она всегда предназначалась определенной девочке. Одна из них, не Алиса, пишет: «Его сказки были особенно привлекательны тем, что он нередко подхватывал какое-либо замечание своей слушательницы и развивал его; какой-нибудь вопрос мог дать повествованию совершенно новое направление, так что у вас возникало ощущение сопричастности и известное право собственности на него».

Я думаю, что очень немногим писателям, как бы они ни жаждали своим книгам славы, бывает приятно, когда их на улице узнают посторонние; что касается Доджсона, то такого рода известность была ему ненавистна. Он категорически запрещал публиковать свои фотографии («Мне было бы крайне тяжело, если бы мое лицо стало известно чужим людям») и распорядился, чтобы любые письма, адресованные «Л. Кэрроллу, Крайст-Чёрч, Оксфорд», возвращались отправителю с пометкой «Не значится».

Однако благодаря настойчивости Алисы Лидделл скромный рассказчик, к нашему счастью, стал писателем, известным всему миру. Как это нередко происходит с шедеврами, первые отклики критиков по поводу «Алисы в Стране чудес» были разноречивыми. «Иллюстрейтед Лондон Ньюс» и «Пэлл-Мэлл Газетт» ее одобрили; «Спектейтор» отозвался о ней в общем положительно, но раскритиковал безумное чаепитие; «Атенеум» счел, что она «читается тяжело и перегружена всякими странностями», а «Иллюстрейтед Тайме», снисходительно признавая за автором плодовитость воображения, заявила, что приключения Алисы «чересчур экстравагантны и абсурдны и не столько развлекают, сколько разочаровывают и раздражают».

Когда, спустя семь лет, вышла «Алиса в Зазеркалье», критики уже знали по тому огромному успеху, который имела у читателей его предшественница, что книга должна быть хороша, хотя мне трудно придумать менее подходящее литературное сравнение, чем то, которое сделал Генри Кингсли, писавший: «Это лучшее из всего того, что появилось после «Мартина Чезлвита».

А слава книги все продолжает расти. Я всегда считал, что можно многое узнать об истории культуры данной страны, если почитать речи, произносящиеся в течение известного периода ее общественными деятелями в законодательных органах, в судах и на официальных банкетах, и составить перечень тех книг, из которых ораторы приводят цитаты без ссылок на источник. Что касается Великобритании, то я подозреваю, что за последние пятьдесят лет книжки об Алисе и «Охота на Снарка» занимали первое место.

Как относятся к этим книгам американские читатели? Почти все американцы, с которыми я знаком лично, в детстве любили Льюиса Кэрролла, однако я не уверен, что по ним можно судить о вкусах американцев в целом. И уж. конечно, вряд ли можно, назвать что-либо более далекое от мира Алисы, чем любая из американских книг для детей, которые я знаю, от «Геккльберри Финна» до книг о Мудреце из страны Оз включительно.

Американский маленький герой — а есть ли в американской литературе маленькие героини? — это Благородный Дикарь, анархист, которого, даже когда он размышляет, преимущественно интересуют движение, действие. Он может делать все что угодно, но только не сидеть на месте. Его доблесть и добродетели — иными словами, его превосходство над взрослыми обусловлены тем, что в своем мышлении и поступках он свободен от условностей и считает все принятые в обществе — обычаи, манеры и убеждения либо фальшью, либо лицемерием, либо и тем и другим вместе. Все короли в его глазах и вправду голые. Для среднего американца Алиса, несомненно, нечто очень странное.

Прежде всего она «барышня». Когда, озадаченная новизной Страны чудес, она спрашивает себя, не превратилась ли она в какую-то другую девочку, она вполне ясно сознает, кем бы не хотела оказаться: «И уж, конечно, я не Мейбл! Я столько всего знаю, а она совсем ничего!.. Значит, я все-таки Мейбл! Теперь мне придется жить в этом старом домишке. И игрушек у меня совсем не будет! …Нет, я решила: если я Мейбл, я останусь здесь, внизу».

Среди взрослых она умеет отличить прислугу от хозяев: «— Он, вероятно, принял меня за горничную, — думала она на бегу. — Вот удивится, когда узнает, кто я такая! — Это мне не поможет. Даже если она забудет мое имя, она всегда может сказать: «Послушайте, милочка…»

И когда Королева Бубен советует ей: «— Если не знаешь, как назвать что-нибудь по-английски, говори по-французски! Не сутулься! Носки ставь врозь! И помни, кто ты такая!» — она знает, что ответом на вопрос «кто я такая?» на самом деле будет :«Я Алиса Лидделл, дочь ректора колледжа Крайст-Чёрч».

Однако, по всей вероятности, наибольшее недоумение у маленького американца вызовет не сословная принадлежность Алисы, которую он легко может не заметить, но своеобразное отношение детей и взрослых к соблюдению законов и правил поведения в обществе. Алису, маленькую героиню книги, отличает неизменная рассудительность, самообладание и вежливость, тогда как все остальные обитатели Страны чудес и Зазеркалья, будь то человеческие существа или животные,— нелюдимы и чудаки, которые находятся в плену своих страстей и очень дурно воспитаны, подобно Королеве Бубен, Герцогине, Болванщику или Шалтай-Болтаю, или фантастические растяпы, подобно Белой Королеве и Белому Рыцарю.

Что особенно поражает Алису в людях и событиях этих миров — это царящая вокруг анархия, которую она все время пытается как-то осмыслить и упорядочить. В обеих книгах важная роль принадлежит играм: «Зазеркалье» целиком построено на шахматах, любимое развлечение Королевы Бубен крокет; обе эти игры Алисе известны. Для всякой игры важно, чтобы игроки знали правила, соблюдали их и обладали достаточным умением, позволяющим сделать верный или разумный ход, хотя бы в половине из случаев. Анархия и отсутствие навыков с игрой не совместимы.

Играть в крокет с помощью ежей, фламинго и солдат вместо привычных шаров, молотков и воротец, вообще говоря, можно, если только эти живые существа готовы вести себя как неодушевленные предметы; однако в «Стране чудес» они ведут себя, как им вздумается, и игра становится невозможной.

В «Зазеркалье» возникает другая проблема. В отличие от Страны чудес здесь нет полной анархии, когда каждый говорит и делает все, что вздумается, напротив, этот мир полностью детерминирован, возможности выбора в нем нет. Траляля и Труляля, Лев и Единорог, Черный и Белый Рыцари, каковы бы ни были их чувства, должны регулярно вступать в бой. В Стране чудес Алисе приходится приноравливаться к жизни, лишенной всяких законов, в Зазеркалье — к жизни, подчиняющейся законам, для нее непривычным. Она должна, например, научиться идти прочь от того места, куда она хочет попасть, или бежать со всех ног, чтобы оставаться на месте. В Стране чудес она, одна владеет собой, в Зазеркалье — одна в чем-то разбирается. Чувствуется, что если б не ее пешка, эта шахматная партия так и осталась бы незаконченной.

В обоих мирах один из самых важных и могущественных персонажей — не какое-то лицо, а английский язык. Алиса, которая прежде считала слова пассивными объектами, обнаруживает, что они своевольны и живут собственной жизнью. Когда она пытается вспомнить стихи, которые учила, ей неожиданно приходят в голову ни на что не похожие строки, а когда она полагает, что знает смысл какого-то слова, выясняется, что оно означает нечто совсем иное. «И надо вам сказать, что эти три сестрички жили припеваючи…
— Припеваючи? А что они пели?
— Не пели, а пили. Кисель, конечно…
— А эти сестрички жили в киселе!
— Но почему?
— Потому что они были кисельные барышни…

— Как ты сказала, сколько тебе лет?
— Семь лет и шесть месяцев!
— А вот и ошиблась! Ты ведь мне об этом ничего не сказала!

— Он печется…
— Печется? О ком это он печется?
— Да не о ком, а из чего! Берешь зерно, мелешь его…
— Не зерно ты мелешь, а чепуху!»

Безусловно, нет ничего более далекого от американского образа героя, — еще не связанного государством охотника и пионера, чем эта увлеченность языком. Язык — предмет раздумья одинокого мыслителя, ибо язык — мать мысли, а также политика (в греческом понимании слова), ибо язык -средство, с помощью которого мы открываемся другим. Американский герой — не мыслитель и не политик.

Оба «сна» Алисы обрываются в тот миг, когда все вокруг начинает обращаться в хаос, и она просыпается как раз вовремя, чтобы сон не превратился в кошмар: «Тут все карты поднялись в воздух и полетели Алисе в лицо. Она вскрикнула — полуиспуганно, полугневно — принялась от них отбиваться… и обнаружила, что сидит на берегу, положив голову сестре на колени».

«Кое-кто из гостей повалился уже на блюда с едой, а половник шел по столу к Алисе и нетерпеливо махал ей рукой, чтобы она уступила ему дорогу.
— Хватит! — закричала Алиса.— Я больше не могу!
Она вскочила, ухватила скатерть обеими руками и сдернула ее со стола. Блюда, тарелки, гости, свечи — все полетело на пол и вдребезги разбилось».

В Стране чудес и в Зазеркалье интересно побывать, но для постоянного жительства они мало пригодны. Находясь в этих странах, Алиса с тоской вспоминает: неужто она никогда не вернется в нормальный, естественный мир, и под «естественным» она понимает совсем не то, что Руссо. Она имеет в виду мирное, цивилизованное общество.

Существуют хорошие книги, предназначенные исключительно взрослым, ибо для их понимания необходим опыт взрослого человека; однако не бывает хороших книг, предназначенных исключительно для детей. Ребенок, которому нравятся сказки об Алисе, будет продолжать любить их и тогда, когда вырастет, хотя его «прочтение» их, скорее всего, изменится. Пытаясь дать оценку таких книг, можно задать два вопроса: во-первых, помогают ли они проникнуть в представления ребенка об окружающем мире? И, во-вторых, насколько эти представления отражают реальный мир?

По мнению Льюиса Кэрролла, ребенок прежде всего жаждет, чтобы окружающий мир был ему понятен. Ребенка возмущают не приказания и запреты взрослых как таковые, а невозможность уловить закономерность, которая связывала бы одно приказание с другим в некую разумную систему.

Ребенку говорят, например, что он не должен делать того-то и того-то, а потом он видит, как именно это делают взрослые. Это особенно часто касается хороших манер. В благовоспитанном обществе люди относятся друг к другу учтиво, однако, пытаясь научить своих детей вежливости, они нередко прибегают к методам военной муштровки. Не отдавая себе в этом отчета, взрослые бывают так грубы с детьми, что позволь они себе нечто подобное с другими взрослыми, их бы тут же избили. Немало детей, которые, умолкнув при окрике «Никогда не заговаривай первой!», жаждали бы, подобно Алисе, ответить: «Подумайте, что было бы, если бы все соблюдали это правило! — Если бы никто не заговаривал первым и только ждал, пока с ним заговорят, тогда бы вообще все молчали!»

Утверждать, что дети видят взрослых в истинном свете, было бы преувеличением, однако, подобно прислуге, они видят их в такие моменты, когда те не заботятся о благоприятном впечатлении.

Всем известно, что муза Доджсона являлась ему в образах девочек в возрасте от восьми до одиннадцати лет. Мальчиков он не любил и опасался: неряшливые и шумные, они вечно что-нибудь ломали. Большинство взрослых, по его мнению, были лишены чувствительности. В двадцать четыре года он писал в своем дневнике: «Я думаю, что большая часть людей, которых я вижу, по своей натуре недалеко ушли от животных. Сколь немногие из них интересуются теми единственными вещами, которые представляют интерес в жизни!»

Большинство его «маленьких приятельниц» принадлежало, естественно, к обеспеченным английским семьям. Он упоминает о знакомстве с одной американской девочкой, однако оно оказалось неудачным: «Лили Алиса Годфри из Нью-Йорка, ей 8 лет, но она рассуждает, как пятнадцати- или шестнадцатилетняя девица, и не позволила поцеловать себя на прощанье по той причине, что «никогда не целуется с мужчинами». Боюсь, что в Америке и в самом деле нет детей».

Лучше всего он понимал спокойных детей, наделенных воображением. Айрин Бэнбре, которая, вероятно, познакомилась с ним, когда была подростком, вспоминает: «Он всем сердцем любил детей, хоть мне и кажется, что он не очень-то их понимал… Самым большим для него удовольствием было учить меня придуманной им логической игре. Осмелюсь ли сказать, что вечера казались мне бесконечными? Ведь на променаде играл оркестр, а море было залито лунным светом…»

Однако вопрос, который встает перед взрослым человеком, читателем Льюиса Кэррола, касается не своеобразия психологии этого автора, а оценки его героини. Итак, можно ли считать Алису тем идеалом, к которому должен стремиться любой человек?

Я склонен ответить на этот вопрос утвердительно. Одиннадцатилетняя девочка (или двенадцатилетний мальчик) из хорошей семьи — то есть из такой семьи, где их окружали любовью, но вместе с тем приучали достаточно к определенной дисциплине, где к интеллектуальной жизни относились достаточно, но не излишне серьезно, — может быть замечательным существом. Уже не дети, они научились самообладанию, приобрели внутреннюю цельность и способность логически мыслить, не утратив вместе с тем воображения. Они не знают, конечно, что эта цельность досталась им слишком легко — это родительский дар, а не результат собственных усилий — и что им скоро предстоит его утратить, сначала в «буре и натиске» юности, а затем, когда они вступят в мир взрослых, — в заботах о деньгах и положении в обществе.

Однако, встретившись с такой девочкой или мальчиком, невозможно не почувствовать, что в них пусть ненадолго по счастливой случайности воплощено именно то, чем после долгих лет и бесчисленных глупостей и ошибок нам хотелось бы в конце концов стать.

Перевод с английского Н. Демуровой

Опубликовано в журнале «Знание-Сила» 1979 г, № 7

Уистен Хью Оден (англ. Wystan Hugh Auden 21 февраля 1907, Йорк — 29 сентября 1973, Вена) — англо-американский поэт, родившийся в Великобритании, а после Второй мировой войны ставший гражданином США. Одена называют одним из величайших поэтов ХХ века; он писал в жанре интеллектуальной лирики, обращаясь как к социально-радикальной, так и к философско-религиозной проблематике («В настоящее время», «Ахиллов щит», «Дань Клио»). Сотрудничал с Кристофером Ишервудом и Бенджамином Бриттеном. Стал лауреатом Пулитцеровской премии по поэзии за барочную эклогу «Век тревоги» (1948). Оден также получил Премию Боллингена (1953), Национальную книжную премию за сборник «Ахиллов щит» (1956) и Национальную литературную медаль (1967).

Вернуться на главную страницу